|
Комментарий:
Автограф неизвестен.
Первая публикация — Совр. 1839. Т. XIV. С. 145, с подписью «Ф. Т-въ». Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 23; Изд. 1854. С. 45; Изд. 1868. С. 50; Изд. СПб.,
1886. С. 134; Изд. 1900. С. 125.
Печатается по первой публикации.
Текст изданий различается лишь в 12-й строке. В 1-м изд. и в изданиях 1854 было: «Сорвав, отбрасывает прочь», в Изд. 1868; Изд. СПб., 1886 и Изд. 1900
изменено первое слово: «Собрав, отбрасывает прочь». В Изд. Маркса, в изд., подготовленных Г. И. Чулковым и К. В. Пигаревым, возврат к первым изданиям.
Значительно по-разному в синтаксическом отношении оформляется текст. Ближе всего к тютчевской манере в этом отношении первое издание, в котором сохранены
обычные для Тютчева тире и многоточия. Но в дальнейших изданиях почти все тире опущены (за исключением 5-й строки), исчезло и многоточие, а в Изд. 1854,
Изд. 1868 и Изд. СПб., 1886 — и восклицательный знак в конце стихотворения. В результате приглушается тютчевская взволнованность, вообще специфика его
эстетической эмоции. В списке Муран. альбома (с. 96 и 97) 12-я строка — «Сорвав, отбрасывает прочь». Здесь мало сохраняется синтаксическое оформление,
которое было в первом издании.
Хотя в Изд. СПб., 1886 поставлена дата «1847», стихотворение датируют 1831–1839 гг.. Пигарев уточнил верхнюю временную границу, указав, что оно написано не
позднее начала 1839 г., поскольку цензурное разрешение Совр. помечено 23 марта 1839 г.
С. С. Дудышкин предвосхитил истолкование стихотворения В. С. Соловьевым и его единомышленниками из лагеря символистов. «Иногда в воображении нашего поэта
природа отражается так оригинально, что это стоит особого наблюдения. Пусть читатель пробежит вместе с нами следующую фантазию — автор называет ее «День и
Ночь» (здесь полное цитирование. — В. К.) <...> не правда ли, мы привыкли (нас приучили к тому другие поэты) представлять себе ночь — покровом, скрывающим
от нас землю, а день противоположным явлением, которое снова разоблачает мир перед нами? Если с той же точки зрения вы взглянули и на выписанное нами
стихотворение, то неудивительно, что вы в нем ничего не поняли. В нем все наоборот: поэт нашел новый угол зрения, откуда мир представляется ему совсем в
ином виде. Не ночь покров, а день, но покров «блистательный», «златотканный», отрадный для смертного взора, потому что он скрывает за собою темную бездну
ночи, исполненную мрака и тайных ужасов. Вот отчего, когда снят этот блистательный покров, перед ним открывается бездна, и вот отчего нам ночь страшна!
Между многими удивительными свойствами поэтической фантазии есть всегда одно, особенное: она творит новый мир над старым, или так меняет точку зрения, что
даже старое, давно знакомое глазу, поражает взор какою-то небывалою новизною. Но это также черта, свидетельствующая об оригинальности поэта».
Л. Н. Толстой отметил стихотворение буквами «Т.Г.К.!» (Тютчев. Глубина. Красота).
В. С. Соловьев дал следующий философский комментарий: «Наш поэт одинаково чуток к обеим сторонам действительности, он никогда не забывает, что весь этот
светлый, дневной облик живой природы, который он так умеет чувствовать и изображать, есть пока лишь «златотканный покров», расцвеченная и позолоченная
вершина, а не основа мироздания» (стих. процитировано полностью), и он уточнил свою мысль: «День» и «Ночь», конечно, только видимые символы двух сторон
вселенной, которые могут быть обозначены и без метафор. Хотя поэт называет здесь темную основу мироздания «бездной безымянной», но ему сказалось и
собственное ее имя, когда он прислушивался к напевам ночной бури: «О чем ты воешь, ветр ночной...». Соловьев связал оба стихотворения, выявив специфическую
их тему — ночного хаоса. В таком контексте он определил хаос, нарисованный в стихах Тютчева: «Хаос, т. е. отрицательная беспредельность, зияющая бездна
всякого безумия и безобразия, демонические порывы, восстающие против всего положительного и должного — вот глубочайшая сущность мировой души и основа всего
мироздания». Но присутствие хаотического, иррационального начала в глубинах бытия, по мнению этого философа, придает природе свободу и силу, без которых не
было бы и самой жизни и красоты.
С. Л. Франк, осмысливая философию Тютчева, рассмотрел это стихотворение в контексте с «Весной», «Тени сизые смесились...», «О чем ты воешь, ветр ночной...»;
философ задался вопросом: «Почему ночь, срывающая покров, который отделяет нас от всеединства мира, «страшна» нам, почему ночью человек стоит, «как сирота
бездомный» «пред этой бездной темной», тогда как дневной покров, отделяющий человека от «таинственного мира духов», есть «земнородных оживленье, души
болящей исцеленье» («День и ночь»)? Каким образом эти чувства ужаса и тоски может навевать тот «животворный океан» всемирно-божеской жизни, который только
что описывался как спасение от призрачной отрешенности «частной жизни»?» Ответ, по мнению философа, заключается в том, что в самом всеединстве, с которым
сливается личное сознание, «таятся две коренным образом различные стихии — светлая и темная». Продолжая эту мысль, Франк устанавливает ее генезис:
«Космическое чувство Тютчева влечет его к метафизическому миропониманию, подобному воззрениям Якова Беме и Шеллинга, усматривавшим хаос, темное,
бесформенное, роковое начало в пределах самого Божества; вселенское бытие внутренне двойственно, ибо двойственность принадлежит к самому всеединству,
взаимосвязана в нем так, как день и ночь, восток и запад в своей разделенности и враждебности связаны между собою в природе».
В. Я. Брюсов повторил то, что было высказано Дудышкиным и Соловьевым: «Тютчев особенно часто изображал в своих стихах ночь, и у него был крайне
своеобразный взгляд на нее. Другие поэты не раз сравнивали ночь с каким-то темным покровом, плащом, который скрывает от взоров дневную яркость картин.
Тютчев, наоборот, представляет покровом — день: под дневной яркостью, говорит он, становится невидимой подлинная сущность природы; мы ощущаем ее только
ночью, когда между нею и нами нет «преграды» в виде солнечных лучей. Эту сущность природы Тютчев называет хаосом и бездной, т. е. борьбой, смешением
первоначальных («стихийных») сил. При свете мы видим только ту часть мира, которая постепенно, и в течение миллиардов веков (как учит наука), пришла в
некоторую стройность («гармонию»). Но остается еще безмерно большая часть вселенной, поныне находящаяся в состоянии устроения». Раньше Брюсов высказывал
эти мысли в предисловии к изданию Маркса. Тогда возражал С. Адрианов, который не соглашался приравнивать тютчевский пантеизм к буддийскому культу нирваны.
Адрианов полагает, что для Тютчева приближение к хаосу не желанно, а страшно, потому что оно означает приближение к врагу: «Ясно, значит, что ночь, хаос
есть нечто враждебное натуре Тютчева. Где же его друг? Он нам сам это сказал: «День, земнородных оживленье, / Души болящей исцеленье, / Друг человеков и
богов!»
Именно при встрече с днем, при созерцании того «покрова златотканного», который он набрасывает на «безымянную бездну», на бездну хаоса, восторгом
воспламеняется душа Тютчева, и радостными гимнами в честь мироздания гремит он. Тут его осанна истинному богу его».
|