|
Примечание:
1 Леман — одно из французских названий Женевского озера.
Комментарий:
Автограф — Альбом Тютч.-Бирилевой, в письме поэта к дочери Д. Ф. Тютчевой, без даты.
Списки — Альбом Тютч.-Бирилевой (с. 17); Альбом Тютчевой (с. 161—162); РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 183. Л. 65 об. — 66; ед. хр. 184. Л. 61—62.
Первая публикация — газ. «Наше время». 1860. 17 января. С. 12.
Вошло в Изд. 1868. С. 183—184; Изд. СПб., 1886. С. 229—231; Изд. 1900. С. 233—234.
Печатается по автографу.
Автограф сопровождается припиской на фр. яз. к Д. Ф. Тютчевой: «Вот, моя милая дочь, несколько рифмованных строк, они помогли мне отвлечься от тягот
надоевшего путешествия, посылаю их тебе вместо длинного письма... Однако справедливости ради должен тебе сказать, что в эту самую минуту ярко светит
солнце, правда, озаряет оно не розовые кусты и не цветущие апельсиновые деревья, а свежие, только что распустившиеся сосульки».
В альбоме Е. Ф. Тютчевой отмечено, что стихотворение написано «из-за границы, осенью, 1859-го года». В списке Альбома Тютч.-Бирилевой дата уточняется:
«октябрь 1859 г.». В это время поэт был на пути между Кенигсбергом и Петербургом. В конце октября Тютчев писал из Веймара жене, что он не может без ужаса
думать о том, что ему придется скоро вернуться в Петербург. В следующем письме, из Берлина, Тютчев сообщает: «Сегодня вечером я окунусь — не в вечность,
как повешенные в Англии, но в бесконечность, как путешественники в России». Вечером 24 октября / 5 ноября он выезжает из Берлина через Кенигсберг в Россию.
2/14 ноября поэт прибывает в Петербург, на что указывает запись в дневнике М. Ф. Тютчевой-Бирилевой.
Датируется концом октября 1859 г.
Издания (Изд. 1868 и последующие) ограничились указанием года: «1859». Немного варьируется заглавие: «На возвратном пути» («Наше время», Изд. 1900, с
пометой в скобках: «(Из Кенигсберга в Петербург)» и «Дорога из Кенигсберга в Петербург» (Изд. 1868, Изд. СПб., 1886). В списках РГАЛИ, в «Нашем времени», в
Изд. 1868, Изд. СПб., 1886 первым поставлено стих. «Родной ландшафт ...Под дымчатым навесом...», однако такая последовательность не отражает ни хронологии
создания, ни движения художественной мысли.
Унылый северный пейзаж и необозримые пространства России осознавались Тютчевым как погружение в небытие, истощение жизни. В письме к Эрн. Ф. Тютчевой от 23
июня 1843 г. поэт писал из Варшавы: «Краков тебе понравился бы. <...> это последний живописный ландшафт, какой видит путешественник, направляющийся к
Востоку. Ибо, едва выедешь за ворота этого города, как попадаешь на необъятную равнину, скифскую равнину, которая так часто поражала тебя на моей рельефной
карте, где она образует огромную плоскость; а в действительности она не привлекательней, чем на карте. Представь себе местность между Мюнхеном и Фрейзингом,
на пространстве, вдвое большем, чем вся Европа. Вот и все... Ты сама понимаешь, что такие края плохо врачуют боль разлуки». В том же письме: «Закутайся
покрепче в свои горы, чтобы возместить для меня отвратительную равнину, в которую я погружаюсь».
Тематически «На возвратном пути» перекликается с рядом стихотворений, где «места немилые, хоть и родные» сопоставляются с «души... родимым краем»: «Здесь,
где так вяло свод небесный...» (1830), «Давно ль, давно ль, о Юг блаженный...» (1837), «Глядел я, стоя над Невой...» (1844), «Русской женщине» (1848—1849),
«Вновь твои я вижу очи...» (1849), «Итак, опять увиделся я с вами...» (1849). Соотнесение параллелей Север — Юг и Россия — Запад приводило критиков к
ошибочной мысли об антирусской направленности поэта, его нелюбви к родине. Справедливо отмечает современная исследовательница Н. В. Королева: для Тютчева
Север и Юг — понятия не столько географические или политические, сколько эмоциональные. Так, после смерти Е. А. Денисьевой посещение милых сердцу Швейцарии,
Франции уже не будет радовать Тютчева («Утихла биза... Легче дышит...», 1864; «О, этот юг, о, эта Ницца...», 1864). Россия станет в полной мере родимым
краем для поэта. В письме к А. И. Георгиевскому из Ниццы от 10—11/22—23 декабря 1864 г. он отметит: «...Странное явление встречается теперь между русскими
за границею, как бы в смысле реакции противу общего стремления, — это сильнейшая, в небывалых размерах развивающаяся тоска по России при первом
соприкосновении с нерусским миром. Здесь, в Ницце, все, состоящее в свите императрицы, начиная с нее самой, в высшей степени одержимо этим чувством, — и
никакое яркое, декабрьское солнце, ни это ясное теплое небо, ни это море, ни эти оливы и померанцевые деревья — ничто не может заглушить чувство
чужеземности и сиротства. И вот почему здесь «Московские ведомости», как московский благовест, действует так освежительно и успокоительно на русские нервы.
<...> Ницца все-таки не что иное, как самое живописно-поэтическое, лучезарно-благолепное захолустье».
Произведение вызвало интерес у дореволюционной критики. Д. С. Дарский отмечал «встревоженно-подавленный, сомнамбулический тон» стихотворения «Родной
ландшафт... Под дымчатым навесом...», свидетельствующий о глубоком сомнении поэта в реальности окружающего. «Страх, ноющий и неотвязчивый страх перед
скудостью, недостатком жизни одолевал поэта. «Сниться самому себе» — это было его живым, может быть, каждодневным опытом под северным небом». «Грустный вид
и грустный час...» привлекло внимание В. Я. Брюсова мастерством стихотворной формы. В критико-биографическом очерке, открывающем Полн. собр. соч. Тютчева,
оно приведено в качестве примера «утонченного построения» стихотворения, облеченного «в очень изысканные метры». «При беглом чтении не замечаешь в их
построении ничего особенного. Лишь потом открываешь тайну прелести их формы. В них средние два стиха первой строфы (3-й и 4-й) рифмуются со средними
стихами второй строфы (9-м и 10-м). Притом, чтобы ухо уловило это созвучие, разделенное четырьмя стихами, Тютчев выбрал рифмы особенно полные, в которых
согласованы не только буквы после ударяемой гласной, но и предыдущая согласная (которую французы называют consonne d’appui): «гробовой — живой», «тумана —
Лемана».
|