|
Комментарий:
Автограф — РНБ, альбом Г. П. Данилевского. Л. 21.
Списки — Альбом Тютчевой (с. 143—143 об.); РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 183. Л. 55 об. — 56; ед. хр. 184. Л. 57 об. — 58 об. Список рукою А. П. Елагиной.
Первая публикация — РА. 1867. № 12. Стлб. 1638; вошло в Изд. 1868. С. 166—167; Изд. СПб., 1886. С. 210—211; Изд. 1900. С. 210—211.
Печатается по первой публикации с уточнением по автографу: слово «Божьих» в 14-й строке было заменено по цензурным причинам на «тяжких».
Спорным остается вопрос о датировке. В примечании к первой публикации П. И. Бартенев, издатель РА, писал: «В начале 1855 года нам довелось услышать эти
стихи в одном тесном приятельском кружке; но они были весьма мало распространены, почти вовсе не ходили по рукам, как другие тогдашние произведения, и до
сих пор мы не встречали их в печати. Между тем стоит перенестись мыслию к злосчастной эпохе Альмы и Инкермана, стоит вспомнить напряжение всей Европы,
тогдашнюю общественную и политическую духоту, чтобы понять, какой животрепещущий смысл имело это стихотворение для того времени. Нельзя не признать за ним
высокого историко-литературного значения. Мы испросили у автора обязательного дозволения закрепить печатью эти удивительные в их поэтической чуткости
строфы». В РА, Изд. 1868, Изд. СПб., 1886, Изд. 1900 опубликовано под заглавием «На новый 1855 год», в Изд. 1900 датировано 1854 г. В списках дата
уточняется: «31 декабря 1854» (Альбом Тютчевой). Под заглавием «На 1-е янв. 1855 г.» записано в альбоме Е. Ф. Тютчевой, «На 55 год» — в списке Елагиной.
Между тем в альбоме писателя Г. П. Данилевского (1829—1890) произведение озаглавлено: «1856», а записка, предшествующая тексту стихотворения, датируется
следующим образом: «С.-Петербург. 31 декабря, 1855». Время создания, указанное в списках и печатных изданиях, свидетельство Бартенева и текст автографа (с
чередованием глаголов прошедшего и будущего времени, характеризующих действие наступающего года) позволили А. А. Николаеву высказать предположение, что
заглавие «1856» в альбомной записи вызвано актуальностью пророчеств Тютчева не только для 1855 г., но и для следующего года.
В записке, адресованной владельцу альбома Г. П. Данилевскому, Тютчев пишет: «Вы спрашиваете, милый поэт мой, нет ли у меня мысли о наступающем годе?.. У
меня собственно — никакой. Назвать вам мысль — чужая. Чья же именно?.. Это довольно трудно объяснить — да и не нужно». В записке и в тексте стихотворения
содержится намек на спиритические сеансы, популярные в светских кругах во время Крымской войны. П. И. Бартенев вспоминал, «как в 1853—55 годах в Москве
почти в каждом сколько-нибудь барском доме до поздней ночи засиживались за вертящимися столами, а в магазинах продавались особые приспособления карандаша
для таинственных начертаний. Занятия эти внушили Ф. И. Тютчеву его пророческие стихи: «Стоим мы слепо пред Судьбою...» (в декабре 1854 г.)».
По всей видимости, стихотворение, созданное под новый, 1855 г., поэт вписал в альбом Данилевского годом спустя.
Осмысляя события Крымской войны, Тютчев писал в письме Эрн. Ф. Тютчевой от 21 мая 1855 г. о «недомыслии, которое наложило свою печать на наш политический
образ действий» и сказалось «в нашем военном управлении». «Подавление мысли было в течение многих лет руководящим принципом правительства. Следствия
подобной системы не могли иметь предела или ограничения — ничто не было пощажено, все подверглось этому давлению, всё и все отупели».
Образ с кровью творимой молитвы «Черты его ужасно строги, Кровь на руках и на челе!..» подчеркивает и безмерность страданий русского народа, и поругание
самого святого. В конце 1853 г. в письме к жене Тютчев с горечью отмечал, что в Петербурге очень много людей, которые, «благодаря своему положению», могут
причинить России «гораздо больше вреда», чем ее нынешние враги. Поэт был возмущен непатриотизмом людей, стоящих у власти, и беспечностью, равнодушием
светского общества. После севастопольской катастрофы он согласился с женой: «...О да, ты вполне права, — наш ум, наш бедный человеческий ум захлебывается и
тонет в потоках крови, по-видимому — по крайней мере так кажется, — столь бесполезно пролитой...».
В письме к Эрн. Ф. Тютчевой от 20 июня 1855 г. поэт говорит о предощущении переворота, который «как метлой» сметет «ветошь» русского общества». «Пока у нас
все еще, как в видении Иезекииля. Поле усеяно сухими костями. Оживут ли кости сии? Ты, Господи, веси! Но, конечно, для этого потребуется не менее чем
дыхание Бога, — дыхание бури...».
Крымскую войну поэт воспринимал как величайшую катастрофу. «...Никогда еще, быть может, не происходило ничего подобного в истории мира: империя, великая,
как мир, имеющая так мало средств защиты и лишенная всякой надежды, всяких видов на более благоприятный исход». Виновным в сложившемся положении Тютчев
считал императора Николая I. «Для того чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека, который в
течение своего тридцатилетнего царствования, находясь постоянно в самых выгодных условиях, ничем не воспользовался и все упустил, умудрившись завязать
борьбу при самых невозможных обстоятельствах», — писал Тютчев жене 17 сентября 1855 г.
Н. Оцуп полагал, что «многое» «от лучшего, глубочайшего Тютчева» содержит в себе стих. «На новый 1855 год»; по мнению критика, политические стихи поэта
написаны в большинстве своем не «без доли ложного пафоса», носят «приподнятый и какой-то не по-тютчевски безапелляционный тон». «Все, однако, меняется<...>,
когда Тютчев прикасается не к поверхности события, а к стихии, скрытой за ним. Перечитайте хотя бы стихотворение «На новый 1855 год». <...> Слова и намеки
напряжены, тревожны. Атмосфера, внушаемая Тютчевым, такая, как если бы он писал о каком-либо грозном явлении природы. Заботы о преходящем, расчеты политика
и дипломата уступили место «инстинкту пророчески глухому». Тютчев обмолвился в этих стихах даже прямым предсказанием (тогда же сбывшимся) о смерти Николая I
и военном разгроме России. Уж одних этих строчек довольно для реабилитации политических стихов поэта, уступающих другим его стихам, но неотъемлемых от его
творчества».
Попытка расшифровать «неясные «роковые» слова, звучащие в ответ на вопрос: «Но для кого ?..» последней строфы стихотворения, была сделана в книге А. Лежнева
«Два поэта. Гейне. Тютчев». Несмотря на «библейский язык предсказаний» произведения Тютчева, критик задает риторические вопросы: «Что это? предсказание
революции? предчувствие гибели старого порядка вещей, гражданской войны, несущей месть и воздаяние? Не отсюда ли этот язык, напоминающий язык «Кар» Гюго и
«Ямбов» Барбье, эта пламенная и величавая риторика трибуна?» Отмечен провидческий характер предсказаний поэта: «Россия проиграла войну и утратила
руководящую роль в европейской политике, а Николай I пал, «пораженный Провидением»... Военная неудача и дипломатическое поражение России оценивается
Лежневым как «чересчур мизерно [е] даже в глазах Тютчева-дипломата». «Апокалиптические формы» предчувствия поэта истолковываются как ожидание революции. «И
если не социальный катаклизм, не революция, то к чему бы этот язык трибуна? Это увлечение и эти угрозы? Этот обращенный к обширной аудитории пафос? Страх
перед грозным будущим здесь прикрывает тайную симпатию к году-мстителю». Критик как бы забывает факт неприятия Тютчевым революции и преуменьшает масштабы
последствий Крымской войны 1853—1856 гг. «После 1856 г. Россия оказывала на европейские дела меньше влияния, чем в любой период по окончании Великой
северной войны в 1721 году, и так и не добилась того преобладания, каким она пользовалась до 1854 г.» — наблюдение современного английского историка Алана
Тэйлора.
Поражение русской армии тяжело переживалось поэтом. В дневнике А. Ф. Тютчевой сохранилось свидетельство «подавляющего и ошеломляющего впечатления
севастопольской катастрофы»: «...Мой отец только что приехал из деревни, ничего еще не подозревая о падении Севастополя. Зная его страстные патриотические
чувства, я очень опасалась первого взрыва его горя, и для меня было большим облегчением увидеть его не раздраженным; из его глаз только тихо катились
крупные слезы...». 17 сентября 1855 г. Тютчев писал о возможном возвращении России «на верный путь» — ценою «долгих и весьма жестоких испытаний» (А. М.).
|