|
Комментарий:
Автограф неизвестен.
Списки — РГАЛИ; Муран. альбом, с датой: «13 августа... дорогою 1855»; Альбом Тютч.-Бирилевой, с датой: «Рославль, 13 августа 1855».
Первая публикация — РБ. 1857. Ч. II. Кн. 6. С. 143. Затем — Изд. 1868. С. 170; Изд. СПб., 1886. С. 217; Изд. 1900. С. 216.
Печатается по первой публикации.
Первая публикация, в РБ, отличается от последующих ближайших изданий 5-й строкой: «Не поймет и не заметит», в то время как в Изд. 1868, Изд. 1883, Изд.
СПб., 1886 — «Не поймет и не оценит». Но в Изд. 1899, Изд. 1900 — «Не поймет и не заметит».
Стихотворение соотносится с размышлениями Тютчева о характере русского народа, высказанными в статье «Россия и революция» (1848 г.): «Россия прежде всего
христианская империя: русский народ — христианин не только в силу православия своих убеждений, но еще благодаря чему-то более задушевному, чем убеждения.
Он — христианин в силу той способности к самоотвержению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы».
Д. Благой отметил, что некоторые строки из поэмы Сушкова «Москва» (1847) «запомнил/и/сь Тютчеву и невольно отразил/и/сь впоследствии на знаменитом его
стихотворении «Эти бедные селенья...».
У Сушкова:
Широко ты, Русь святая,
Пораскинулась у нас!
Не поймет тебя, родная,
Не окинет вражий глаз!»
(Мурановский сборник. Вып. 1. Мураново, 1928. С. 70).
Н. Г. Чернышевский в «Заметках о журналах. Июнь 1857» после слова «вознаграждение»собирался процитировать «Эти бедные селенья...», однако цитирование
осталось в рукописи, как и его слова: «Давно мы не говорили о стихах — это потому, что давно мы не встречали в наших журналах таких стихотворений, которые
заслуживали бы особенного одобрения своими художественными достоинствами. Теперь мы должны указать читателям на прекрасные пьесы, помещенные г. Тютчевым во
2-й книге «Русской беседы», из которых приводим первую...». Т. Г. Шевченко переписал текст стихотворения в свой «Дневник» и отметил, что «с наслаждением
прочитал» его во 2-м номере РБ. Параллель между тютчевскими образами и поэзией Шевченко конца 1850-х гг. прослежена в книге В. Н. Касаткиной «Поэтическое
мировоззрение Ф. И. Тютчева». Там же подробно рассмотрен вопрос: «Эти бедные селенья...» Ф. И. Тютчева в сознании современников».
Высоко оценил стихотворение редактор Совр. И. И. Панаев. Он писал 28 июня 1857 г. В. П. Боткину: «Это выучивается наизусть всеми... Все от этого в восторге
— и в самом деле это забирает за сердце». И тогда же И. С. Тургеневу: «Не правда ли, это вещь, глубоко захватывающая за сердце? Каков изломанный старичок?
Вот такие стихотворения печатать приятно. Тютчев обещал дать несколько стихотворений в «Современник».
В РВ был отклик «П. Щ.» (П. Щебальского) на стихотворение в связи с анализом эволюции миросозерцания Тютчева. Автор замечает поворот поэта от «лирического
периода» своей поэзии и «сферы идеалов» к идее, «которая поразила его своим величием», — панславизму, который связывается им и с влиянием В. Ганки на
Тютчева. Процитировав полностью послание поэта к чешскому деятелю, рецензент перешел к рассмотрению стих. «Эти бедные селенья...»: «Самое возвышенное,
самое благородное, самое богатое будущностию, самое славное и полезное для России из всех политических соображений становится отныне источником вдохновений
Тютчева: возвращение к самобытной жизни миллионов попранных наших братий и участие России в этом столько же политическом, сколько и христианском, подвиге —
вот идея, на высоту которой он поднялся, вступив в область реальности. Он не перестает служить идеалу, но более прежнего всматривается в действительность;
скорби обыденной жизни не ускользают от его внимания, но он приурочивает их к идеальным стремлениям своего духа. Вот что вырывается у него из души, когда,
выехав из пышного города, вагон мчал его мимо печальных деревень его родины (полностью цитирует стихотворение по Изд. 1868 с прописными буквами в выражениях
«Русского народа!», «Царь Небесный». — В. К.). Мне кажется, что самые отчаянные реалисты не скажут, что в приведенном стихотворении русская деревня
идеализирована, а если в грустном обращении к ней г. Тютчева нет раздражения, а, напротив, слышится бездна любви, то неужели это недостаток?»
Полемически отозвался об идейном смысле стихотворения А. К. Толстой, признававшийся в письме М. М. Стасюлевичу от 19 февраля 1869 г.: «Если б Вы знали,
какой я плохой хозяин! Ничего не понимаю, а вижу, что все идет плохо. Это сознание внушило мне следующий ответ на известное стихотворение Тютчева:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа!
Вот мой ответ:
Одарив весьма обильно
Нашу землю, Царь Небесный
Быть богатою и сильной
Повелел ей повсеместно.
Но чтоб падали селенья,
Чтобы нивы пустовали —
Нам на то благословенье
Царь Небесный дал едва ли!
Мы беспечны, мы ленивы,
Все у нас из рук валится,
И к тому ж мы терпеливы —
Этим нечего хвалиться!»
(Толстой А. К. Собр. соч.: В 4-х т. М., 1964. Т. 4. С. 266).
Сходная реакция была на стихотворение у А. Н. Майкова, написавшего пародию «Эти пьяные селенья...» 1881 г.
А. А. Фет, дружески-восторженно относившийся к Тютчеву, тем не менее сдержанно отозвался о стихотворении, не считая его актуальным: «Прелестного
стихотворения г. Тютчева
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа...
нельзя назвать современным. Оно точно так же было бы современным за две тысячи лет, как, вероятно, и будет еще на неопределенное время».
Но И. С. Тургенев сочувственно понял идейно-нравственную направленность стихотворения: к рассказу «Живые мощи», над которым писатель работал в начале
1870-х гг., он взял эпиграф из тютчевского стихотворения — «Край родной долготерпенья, край ты русского народа!». В рассказе немало реминисценций из
стихотворения. У Тургенева получалось в рассказе: долготерпение не составляет сущности народного характера, ведь Лукерья вынуждена терпеть по
необходимости, а не по внутреннему призванию. Но в этой способности она проявляет необыкновенную душевную силу, не падает духом, не черствеет сердцем, ее
внутренняя жизнь активна, отнюдь не ленива, она даже готова быть заступницей народа. Общий вывод Тургенева: если народ так «долго терпелив», «помогать
такому народу, когда его постигает несчастие, — «священный долг каждого из нас».
И. С. Аксаков неоднократно обращался к стихотворению; он процитировал его полностью, выделив вторую строфу, увидев в ней антитезу западничеству и выражение
тютчевского христианства. Развивая мысль об идейных заблуждениях («мистификации»), касающихся истории Европы и «конституционных заклинаний» как якобы
надежного средства смирить Революцию, биограф противопоставил этому суждению тоже тютчевский тезис: «Только Русская мысль, поставленная вне революционной
среды, в состоянии судить здраво о совершающихся событиях»; дальше он процитировал: «Не поймет и не заметит...» (всю строфу. — Ред.), полагая, что
комментарием к этому стихотворению и ему подобным служат слова поэта-публициста о России как державе христианской.
Еще раз Аксаков заговорил об этом стихотворении в связи с крестьянской реформой 1861 г.; он сказал о двух стих. — «Эти бедные селенья...» и «Над этой
темною толпой...»: «Первое было написано еще в 1857 году, следовательно в самом начале толков и прений, волновавших тогда всю Россию, и служит как бы
ответом на слышавшиеся со всех сторон опасения, что уничтожение крепостного права только раздражит в народе его дикие инстинкты и побудит его к мести».
Далее он развивает мысль о том, что в этих «небольших пиесах» сказалась заветная вера поэта в христианскую стихию Русского народного духа, что «главным
историческим фактором, главным мирным решителем и свершителем всего дела должен явиться и явится самый дух народа...».
Ф. М. Достоевский трижды процитировал тютчевское стихотворение в своих сочинениях. Писатель выделил мысль об угнетенном положении народа, его «крестной
ноше»: «Вот потому-то, что народ русский сам был угнетен и перенес многовековую крестную ношу, — потому-то он и не забыл своего «Православного дела» и
страдающих братьев своих, и поднялся духом и сердцем, с совершенной готовностью помочь всячески угнетенным». Мысль писателя о нравственном пробуждении,
нравственной активизации народа не адекватна тютчевской, но стих. «Эти бедные селенья...» должно было подтверждать идею писателя о жертвенных настроениях
русского народа, «чувстве добровольного долга... заступиться за слабого...». Вторая идея тютчевского стихотворения, которая заставила Достоевского
процитировать его в 1880 г. в речи о Пушкине, — о благословенности русского народа: «Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил,
благословляя» Христос». Писатель поддержал мысль об особой миссии русского народа, связав ее с русским Православием. В романе «Братья Карамазовы» третья
строфа стихотворения включена в «Легенду о Великом инквизиторе», рассказанную Иваном Карамазовым. Слова поэта:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя...
оказались символом той философской этической системы суждений, которая противостояла отрицанию свободы для людей, силы свободных убеждений и власти данных
Христом нравственных заветов. Достоевский заставил Ивана Карамазова и Великого инквизитора отрицать идеальный пафос тютчевского стихотворения. Согласно
Ивану Карамазову (но не Достоевскому), правы не Тютчев и его единомышленники, верящие в то, что народ способен по своей воле, свободно идти к высокой,
идеальной, по Тютчеву, цели, а инквизитор, подавляющий народ мечом, авторитетом и ложью.
Отчетливое осуждение тютчевской концепции народа, выраженной в стихотворении, прозвучало в статьях М. А. Протопопова и Н. Г. Аммона.
Аммон упрекает поэта за идеализм в отношении к народу. Поэт витает в облаках, пишет Аммон, и закрывает глаза на трезвую, неприкрашенную и печальную правду
жизни, заменяет правду гипотезами. Поэт провозглашает особую миссию русского народа, якобы благословенного, и забывает насущные нужды народа. Тютчев
обозревает мировую арену с высоты орлиного полета, а своя домашняя жизнь остается в тени. Аммон скептически смотрит на тютчевскую веру в русский народ,
соглашаясь с А. К. Толстым, который смеется над демократами. Для Аммона народ темен и невежествен, поэтому нельзя приписывать ему высшее сознание и
надеяться на его какую-либо особенную роль в русской и мировой истории, нужно просто удовлетворить его реальные нужды. Народу, конечно, нужна свобода, но в
меру, и эту меру очень важно соблюдать.
В последние десятилетия XIX в. стих. «Эти бедные селенья...» обычно рассматривалось одновременно с другим — «Над этой темною толпой...».
Л. Н. Толстой ввел стих. «Эти бедные селенья...» в «Круг чтения», «6 октября. Недельное чтение. Живые мощи». Толстой воспроизвел и эпиграф «Край родной
долготерпенья — / Край ты русского народа!..».
Н. Овсянников, считая поэта славянофилом, цитировал вторую строфу стих. («Не поймет и не заметит...»), связывая все стихотворение с публицистическими
сочинениями Тютчева, усматривая в них объяснение христианской позиции, исходной и в его поэзии: «Слова Тютчева о христианстве в Русском народе служат
комментарием к позднейшим стихам его о «родном крае долготерпенья» <...> Вообще славянофильские убеждения Тютчева, выработанные им в его долгой, одинокой
заграничной жизни, отражаются в большей части его стихотворений».
В. Буренин вспомнил стихотворение и полностью привел его, исказив 6-ю строку («Чуждый взор иноплеменный»), он отметил «трогательное изображение скорбной
«смиренной наготы» русской земли». Буренин считал Тютчева просвещенным либералом и демократом, в патриотических стихах которого слышен «голос
пророка-созерцателя».
В. С. Соловьев, указывая на сложность и многоцветность отношений поэта к России, отмечал: «Было в них даже некоторое отчуждение, с другой стороны —
благоговение к религиозному характеру народа: «всю тебя, земля родная, — в рабском виде Царь Небесный — исходил благословляя», — бывали в них, наконец,
минутные увлечения самым обыкновенным шовинизмом». Священник Иоанн Филевский пишет: «В глубинах христианской религиозности Тютчев полагает разгадку
таинственной психологии народной души, народно-жизненных, высококультурных идеалов. Народ русский — это духовное олицетворение святости Христовой, смирения
и страданий. Его «Эти бедные селенья...» (цитирует полностью. — Ред.). Как умилительна и бессмертна эта тема и этот идеал христианской религиозности нашего
великого народа в путях и опытах всечеловеческой радости и всеобщего успокоения».
Неодобрительно отозвался об идейно-эмоциональном содержании стихотворения А. М. Горький в «Заметках о мещанстве» (1905). Когда власть безнаказанно
насиловала народ, русская литература, писал он, «смотрела на это преступление против жизни ее родины и лирически вздыхала: «Край родной долготерпенья, Край
ты русского народа!».
Д. С. Мережковский, усматривая какие-то инфернальные связи в личности Тютчева, заявлял: «Люди стыдливо скрывают тайну своего зачатия и рождения: так
славянофилы скрывают ненависть к Западу, из которой они родились. Тютчев обнажил этот стыд, и, если нагота оказалась чудовищной, то вина не его, а русского
стиля, «русского духа». Этот «стыд», обращенный к России, Мережковский усмотрел в последних строках стих. «Эти бедные селенья...»; благословение России
Христом воспринимается как проклятие остальных народов и потому русский стиль и русский дух обвиняются им в гордыне.
Р. Ф. Брандт о стих. «Эти бедные селенья...»: «Дивно-поэтическое выражение твердой веры в великую силу как будто жалкого в своей смиренности русского
народа. Оговорки, коими обставил похвалу этому стихотворению граф Петр Ив<анович> Капнист, находивший, что в нем «обнаружились очень рельефно» и
«недостатки» Тютчева и что в конечной строфе замечается «туманность внешней формы» — мне представляются неосновательными. Вариант ко II строфе, уничтожающий
рифму «Не поймет и не оценит», не выигрывает и по смыслу; «не заметит» — усиливает выражение».
Вяч. Иванов на протяжении 1904—1916 гг. обращался в статьях к стихотворению Тютчева, стараясь уяснить глубины его смысла: «Большое искусство — искусство
мифотворческое. Из символа вырастет искони существовавший в возможности миф, это образное раскрытие имманентной истины духовного самоутверждения народного
и вселенского. Разве христианская душа нашего народа, проникновенно и мифически названного богоносцем, не узнает себя в мифотворческих стихах Тютчева? —
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь небесный
Исходил, благословляя...»
(Поэт и чернь / Иванов В. Родное и вселенское. М., 1994. С. 142).
В 1915 г. он писал: «Истинно русское мироощущение всецело зиждется на предварении в сердце тайны всеобщего воскресения. Поэтому чисто славянофильскую
«установку» взгляда на Русь выразил Тютчев словами, к ней обращенными:
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Вот это сквозящее и тайно светящее и есть святая Русь, и, кто любит ее, кто взыскует, необходимо будет любить и то, через что она, сквозя, светится и
светит, кроме греха, не дающего ей светиться и светить.
Полюбит он ее и в ее «скудной природе», и «бедных селениях», и в ее женственно-благоухающей нежности, и в ее мужественной царственности, — не в одних
только духовных лучах ее, но и в ее сиротливой тоске и материнской ласке. Полюбит он всю ее самобытность, все ее своеобразие и загадочную, несравненную
единственность; ибо так хочет любовь, знающая и утверждающая в любимом его единственность, и такова тайна любви, что в единственном и через единственное
открывается для нее всеобщее и вселенское».
К 1916 г. относится его отзыв: «Удрученный ношей крестной... (цитирует всю строфу. — Ред.). «Эти слова Тютчева особенно помнил Достоевский. Эпическому
славянофильству они должны были звучать глуше. Но в них вздохнула вся тоскующая о Невидимом Граде трагическая Русь. Трагический тип русской души объемлет
всех из народа нашего, взыскующих Града. Этот безмолвствующий, почти молчальнический священный трагизм из века в век многострадально питается глубочайшим
чувством несоизмеримости между терпеливо переносимым земным и пламенно чаемым небесным на преображенной земле. Отсюда особенный внутренний опыт смерти и
воскресения в народе нашем, какого не знают более счастливые в своем внешнем бытии народы, торжественнее и соборнее справляющие праздник Рождества Христова,
чем тот день, когда на востоке из переполненного неземным, несказанным веселием сердца вырываются слова: «Друг друга обымем». Мнение С. Л. Франка
развертывается в этом же русле: «<...> Связь между красотой увядания, страдания, бедности во внешней природе и христианским религиозным чувством ясно
выражена у Тютчева (полностью приводит стихотворение. — Ред.). То, что «сквозит и тайно светит» в смиренной наготе русской природы, есть, конечно, все то
же высшее начало, символом которого является возвышенно-стыдливая улыбка страдания. Это начало объемлет собою и картину увядающей природы, и отдельную
измученную человеческую душу, и национальный характер русского народа; и это начало для Тютчева тождественно с христианством».
И. А. Ильин, осмысливая национально-патриотическое чувство в работе «Россия в русской поэзии», сопоставляет «земную Россию, отведенный нам Богом сад» и
Россию духовную: за земной Россией «сокрыта, в ней таится, в ней живет — невнешнее, внутреннее, сокровенное, духовное начало; иное значение, иная красота,
иной глас. Для этого — вечного и священного, Божьего — внешняя Россия есть как бы риза, через которую сияет эта духовная субстанция. Вот так, как это
выражено у Тютчева... (полностью приводит стих. «Эти бедные селенья...». — Ред.). За Россией земной — живет, созерцает, поет, молится и творит Россия
духовная; и эта духовная Россия, о жизни которой мы знаем всего только, увы, за одну тысячу лет, но которая жила и две тысячи лет тому назад, она-то и есть
глубже всего наше материнское лоно; наша детская колыбель; вскормившая нас духовная и незримая природа; наше духовное, отеческое гнездо; наше духовное
национальное жилище; наш, взращенный нами, перед лицом Божиим, духовный сад. Это главное, непреходящее богатство наше, которым для нас насыщена наша
природа и которое оформило и осмыслило наш быт. И когда мы произносим это простое и в то же время необъятное слово «Россия» — и чувствуем, что мы назвали
что-то самое главное в нашей жизни и в нашей личной судьбе, то мы твердо знаем, что мы разумеем не просто природу, или территорию, или быт, или хозяйство,
или государство, — но русский дух, выросший во всем этом, созданный этим и создавший все это в муках, в долготерпении, в кровавой борьбе и в непрестанном
молитвенном напряжении». Ильин предложил наиболее глубокое, проникновенное осмысление знаменитого тютчевского стихотворения (В. К., А. М.).
|