Федор Тютчев
Записка

Добираясь до сути проявляемого к нам в Европе недоброжелательства и оставляя в стороне высокопарные речи и общие места газетной полемики, мы находим вот какую мысль:

«Россия занимает огромное место в мире, и тем не менее она представляет собою лишь материальную силу, и ничего более».

Вот истинная претензия, а все остальные второстепенны или мнимы.

Как возникла эта мысль и какова ее цена?

Она есть плод двойного неведения: европейского и нашего собственного. Одно является следствием другого. В области нравственной общество, цивилизация, заключающие в себе самих первооснову своего существования и развития, могут быть поняты другими лишь в той степени, в какой понимают себя сами: Россия — это мир, только начинающий осознавать основополагающее начало собственного бытия. А осознание этого начала и определяет историческую законность страны. В тот день, когда Россия вполне распознает его, она действительно заставит мир принять свое начало. В самом деле, о чем идет речь в разногласиях между Западом и нами? Чистосердечен ли Запад, когда высказывает превратное представление о нас? Всерьез ли он стремится пребывать в неведении относительно наших исторических прав?

Западная Европа еще только складывалась, а мы уже существовали, и существовали, несомненно, со славой. Вся разница в том, что тогда нас называли Восточной Империей, Восточной Церковью; мы и по сей день остаемся тем же, чем были тогда.

Что такое Восточная Империя? Это законная и прямая преемница верховной власти Цезарей. Это полная и всецелая верховная власть, которая, в отличие от власти западных государств, не принадлежит какому бы то ни было внешнему авторитету и не исходит от него, а несет в себе самой свой собственный принцип власти, но упорядочиваемой, сдерживаемой и освящаемой Христианством.

Что такое Восточная Церковь? Это Церковь вселенская.

Вот два единственных вопроса, по которым должен вестись всякий серьезный спор между Западом и нами. Все прочее — только болтовня. Чем глубже мы постигнем эти два вопроса, тем сильнее предстанем перед лицом противника. Тем скорее мы станем самими собой. Если пристально рассматривать ход событий, борьба между Западом и нами никогда не прекращалась. В ней не было даже длительной передышки, а случались лишь короткие остановки. Зачем теперь это скрывать от себя? Борьба между Западом и нами готова разгореться еще жарче, чем когда бы то ни было, и на сей раз опять, как и прежде, как всегда, именно римская Церковь, латинская Церковь оказывается в авангарде противника.

Что же, примем бой открыто и решительно. И да не забудет ни на мгновение Восточная Церковь перед лицом Рима, что она является законной наследницей вселенской Церкви.

Против всех нападок Рима, всех его враждебных действий в нашем распоряжении есть лишь одно оружие, но оружие грозное: это его история, его прошлое. Что совершил Рим? Как добыл он присвоенную власть? С помощью очевидного захвата прав и обязанностей вселенской Церкви.

Чем пытался он оправдать этот захват? Необходимостью сохранения единства веры. И для достижения искомой цели он не гнушался никакими средствами: ни насилием, ни хитростью, ни кострами, ни иезуитами. Для сохранения единства веры он не побоялся исказить Христианство. И что же, где это единство веры в Западной Церкви спустя три столетия? Три столетия назад Рим вверг половину Европы в ересь, а ересь ввергла ее в безверие. Вот плоды, собранные христианским миром после многовековой деспотии Римского престола, подчинившего Церковь вопреки соборным решениям. Он осмелился восстать против вселенской Церкви; другие без колебаний восстали на него самого. Это и есть проявление Божественного правосудия, незримо присутствующего во всем происходящем в мире.

Вот чисто религиозный вопрос в наших распрях с Римом. Что же касается оценки политического воздействия Рима, хотя и менее нас затрагивающего, на различные государства Западной Европы, то каким ужасным обвинением оно тяготеет над ним!

Разве не Рим, не его ультрамонтанская политика расстроила и растерзала Германию, погубила Италию? Она расстроила порядок в Германии, подрывая императорскую власть, она растерзала ее и ввергла в раздоры, вызвав Реформацию. А Италию политика Рима погубила тем, что всеми средствами и во все времена препятствовала установлению в этой стране законной и национальной верховной власти. Этот факт отметил более трех столетий назад величайший итальянский историк нового времени.

И во Франции, если вести речь лишь о самых близких к нам временах, разве не ультрамонтанское влияние подавило, погасило все самое чистое, истинно христианское в галликанской Церкви? Не Рим ли разрушил Пор-Рояль и, лишив Христианство наиболее доблестных защитников, так сказать, руками иезуитов обезоружил его перед нападками философии восемнадцатого века. Увы, все это История, и История современная.

Теперь о том, что касается нас лично. Даже если мы обойдем молчанием нанесенные нам удары, историю наших несчастий в семнадцатом столетии, как возможно промолчать о плодах политики, которую вел папский престол по отношению к братским нам по племени и языку народам, по воле рока отделенным от России. С полным правом можно сказать, что если латинская Церковь своими злоупотреблениями и крайностями пагубно влияла на другие страны, то для славянского племени она стала личным врагом на основании принципа своего бытия. Само германское завоевание было лишь орудием, покорным мечом в ее руках. Именно Рим направлял и обеспечивал удары. Везде, где Рим ступал на землю славянских народов, он развязывал смертельную войну против их национального духа. Он уничтожал или искажал его. Он опустошил народные силы в Богемии и развратил нравственный дух в Польше; такая участь ожидала бы и все остальные славянские племена, если бы на его пути не повстречалась Россия. Отсюда его непримиримая ненависть к нам. Рим понимает, что во всякой славянской стране, где народный дух еще не до конца умерщвлен, Россия одним только своим присутствием, самим фактом своего политического существования воспрепятствует его уничтожению, и что везде, где народный дух тянется к возрождению, римским учреждениям грозят страшные неудачи. Вот каковы наши отношения с Римским престолом. Таков точный итог нашего взаимного положения. И что же, устрашимся ли мы с таким историческим прошлым принять вызов, который нам может бросить Рим? Как Церковь мы должны потребовать у него отчета от имени вселенской Церкви за хранилище веры, исключительное право владения которым он норовился присвоить себе даже ценою схизмы. Как политическая сила мы имеем в своих союзниках против Рима его историю, непрощенные обиды половины Европы и более чем справедливые недовольства нашего собственного племени.

Кто-то воображает, что охватившая ныне Европу религиозная реакция может обернуться исключительной пользой для латинской Церкви; на мой взгляд, это большая иллюзия. В протестантской Церкви, я знаю это, произойдет немало отдельных переходов в католичество, но никогда не будет там всеобщего обращения. То, что осталось в латинской Церкви от католического начала, всегда будет привлекать таких протестантов, которые, устав от шатаний Реформации, хотят обрести надежное пристанище под сенью авторитета католического закона, но воспоминания о Римском престоле, но, наконец, ультрамонтанство вечно будут их отталкивать.

То, что столь верно сказано об истории латинской Церкви, вполне приложимо и к ее нынешнему положению.

Католицизм всегда составлял всю силу папизма, как папизм составляет всю слабость католицизма.

Сила без слабости сохраняется лишь во вселенской Церкви. Пусть она покажет себя, вмешается в спор, и тогда быстро станет очевидным то, что ранее было явлено в первые дни Реформации, когда вожди этого религиозного движения, уже порвавшие с Римским престолом, но еще не решавшиеся порвать с традициями католической Церкви, единогласно взывали к Восточной Церкви. Теперь, как и тогда, религиозное примирение может исходить только от нее; она несет в своем лоне христианское будущее.

Таков первый, самый возвышенный вопрос, который нам нужно обсуждать с Западной Европой, это вопрос исключительного жизненного значения.

Есть и другой вопрос, столь же важный, который обыкновенно называют Восточным вопросом; это вопрос об Империи. Здесь не идет речь о дипломатии; слишком хорошо известно, что Россия, как никакая иная держава, всегда будет соблюдать заключенные ею договоры, пока существует теперешний порядок вещей. Но договоры и дипломатия в конечном итоге упорядочивают лишь повседневные вопросы. Постоянные вопросы, вечные отношения может разрешить только история. И что же говорит нам история?

Она говорит нам, что православный Восток, весь этот огромный мир, возвышенный греческим крестом, един в своем основополагающем начале и тесно связан во всех своих частях, живет своей собственной жизнью, самобытной и неразрушимой. Физически он может быть разделен, нравственно же он всегда будет единым и неделимым. Порою он испытывал латинское господство, веками претерпевал нашествие азиатских племен, но никогда не подчинялся ни тому, ни другому.

Среди христиан на Востоке распространена поговорка, бесхитростно объясняющая этот факт; они имеют обыкновение говорить, что все Бог создал и устроил в своем творении весьма хорошо, кроме двух вещей, а именно: Папы и Турка.

— Но Бог, — настойчиво добавляют они, — в своей бесконечной премудрости восхотел исправить эти две ошибки, для чего и сотворил московского Царя.

Никакой договор, никакая политическая комбинация никогда не превзойдут эту простую поговорку. В ней итог всего прошлого и откровение обо всем будущем.

В самом деле, что бы ни делали, что бы ни воображали, если Россия останется самой собой, ее император необходимо и будет единственным законным государем православного Востока, к тому же осуществляющим свою верховную власть в той форме, которую сочтет подходящей. Делайте же что хотите, но повторяю еще раз: пока вам не удалось уничтожить Россию, вы никогда не сумеете воспрепятствовать действию этой власти.

Кто не видит, что Запад со всей своей филантропией, с мнимым уважением прав народов и неистовством против неумолимого честолюбия России, рассматривает населяющие Турцию народности лишь как добычу для раздела.

Запад попросту хотел бы в девятнадцатом веке вновь вернуться к тому, что он уже пытался делать в тринадцатом и что уже тогда у него так плохо получилось. Это та же попытка, хотя и под иным именем и с несколько иными средствами и приемами. Это все то же застарелое и неизлечимое притязание основать на православном Востоке латинскую Империю и превратить находящиеся там страны в подчиненный придаток Западной Европы.

Правда, для достижения такого результата нужно было начать с искоренения всего, что до настоящего времени составляло нравственную жизнь славянских народов, уничтожить в них то, что щадили даже турки. Но такое соображение не относится к разряду способных хотя бы на мгновение остановить прозелитизм Запада, убежденного, что всякое общество, не устроенное в точности по западному образцу, недостойно существования. Нисколько не сомневаясь в этом убеждении, он отважно взялся бы за дело освобождения славянских народов от их национального духа как от пережитка варварства.

Однако исторический Промысел, сокрытый в таинственной глубине человеческих дел, к счастью, избавил нас от этого. Уже в тринадцатом веке Восточная Империя, хотя она тогда была совсем раздробленной и ослабленной, нашла в себе достаточно жизненных сил, чтобы отбросить латинское владычество после более чем шестидесятилетнего оспаривания ее существования; и, конечно же, необходимо признать, что с тех пор подлинная Восточная Империя, православная Империя, значительно восстановилась после своего упадка.

Вот вопрос, о который западная наука всегда претыкалась в своих ответах, несмотря на ее притязания на непогрешимость. Восточная Империя всегда оставалась для нее загадкой; ей прекрасно удавалось клеветать на нее, но она никогда не смогла ее понять. Она судила о Восточной Империи так, как недавно господин де Кюстин судил о России, постигая ее сквозь шоры ненависти, удвоенной невежеством. Поныне никто не сумел верно оценить ни основного жизненного начала, обеспечившего тысячелетнее существование Восточной Империи, ни рокового обстоятельства, вследствие которого эта столь стойкая жизнь постоянно подвергалась нападкам, а в некоторых отношениях оказалась весьма немощной.

Здесь, чтобы передать мою мысль с достаточной точностью, я должен был бы привести развернутые исторические аргументы, совсем выходящие за рамки этой записки. Но таково реальное сходство, таково глубинное сущностное родство, единящее Россию с ее славной предшественницей, Восточной Империей, что и при отсутствии в необходимой степени основательных исторических исследований каждому из нас достаточно свериться с собственными, самыми привычными и, так сказать, простыми изначальными впечатлениями, чтобы инстинктивно понять, какой жизненный принцип, какая могучая душа тысячу лет оживляла и поддерживала хрупкое тело Восточной Империи. Этим принципом, этой душой было Христианство, христианское начало, каким его выразила Восточная Церковь, соединившееся или, лучше сказать, отождествившееся не только с национальным началом государства, но и с сокровенной жизнью общества. Подобные сочетания были испробованы и осуществлены и в иных странах, но нигде они не имели столь глубокого и самобытного характера. У нас Церковь не просто сделалась национальной в обычном значении этого слова, как наблюдалось в других краях, а стала сущностной формой, высшим выражением определенной народности, целого племени, целого мира. Вот почему, заметим кстати, могло случиться, что позже эта самая Восточная Церковь стала как бы синонимом России, другим именем, священным именем Империи и торжествовала везде, где царила Россия, боролась везде, где России не удавалось добиться полного признания своего господства. Одним словом, она столь глубоко и проникновенно соединилась с судьбами России, что будет правдой сказать: где существует православная Церковь, там в самых разных областях жизни обнаруживается и присутствие России.

Что же до древней, первой Восточной Империи, роковое обстоятельство довлело над ее судьбами — она могла привлечь лишь малую часть племени, на которое ей следовало бы главным образом опираться. Она заняла только кромку мира, уготованного ей Провидением; на сей раз душе недостало тела. Вот почему эта Империя, несмотря на величие своего основного начала, постоянно оставалась в состоянии эскиза, из-за чего и не могла оказывать длительного и действенного сопротивления врагам, окружавшим ее со всех сторон. Для устойчивости ее территориального положения всегда не хватало основательности и глубины, она представляла собою, так сказать, голову, отделенную от туловища. К тому же вследствие одного из тех событий, что чередуются по воле Провидения и одновременно естественного укоренения в истории, на следующий день после, казалось, своего бесповоротного падения под ударами судьбы Восточная Империя на самом деле окончательно вступила во владение собственным бытием. Турки заняли Константинополь в 1453 году, а через девять лет, в 1462 году, великий Иван III вступил на престол в Москве.

Не надо, ради Бога, терять всех этих общих исторических соображений, какими бы рискованными они ни казались на первый взгляд. Следует лучше понять, что эти пресловутые отвлеченные положения есть мы сами, наше прошлое, наше настоящее, наше будущее. Наши враги это хорошо знают, постараемся же и мы сравняться с ними. И именно потому, что они знают это, именно потому, что они поняли, что все те страны и народы, которые они хотели бы покорить и присо-единить к западной системе, принадлежат, исторически говоря, России, подобно тому как живые члены принадлежат телу, чьими частями они являются, — вот почему они усердно трудятся, дабы ослабить и, если возможно, разорвать столь органическую связь.

Они поняли, что, пока эта связь существует, все их усилия истребить самобытную жизнь этих народов вечно будут оставаться бесплодными. Повторю еще раз, цель их не изменилась с тринадцатого столетия, но средства стали иными. В ту пору латинская Церковь хотела грубо вытеснить православную Церковь на всем Христианском Востоке; теперь же стремится подорвать основания этой Церкви философской проповедью.

В тринадцатом веке господство Запада выразилось в намерении напрямую завладеть этими странами и управлять ими от своего имени; ныне же при отсутствии лучшего он стремится подстрекать и покровительствовать там созданию малых незаконнорожденных народностей, так называемых независимых малых политических образований, пустых, весьма лживых и лицемерных призраков, пригодных к тому же скрывать подлинную действительность, которая не изменилась с тех пор: она заключается в стремлении Запада к господству.

Происходившее недавно в Греции стало великим разоблачением и должно бы преподать урок всему миру. На самом деле подстрекателям, кажется, и по сей день не удалось извлечь пользу из их попытки. Оружие повернулось против тех, кто взял его в руки. И эта революция, уничтожившая чужеземную власть и, казалось бы, восстановившая в правах инициативу более национальных влияний, могла бы в конце концов привести к укреплению связи, соединяющей маленькую страну с великим целым, чьей только частью является.

Впрочем, следует признаться, что все, что произошло или может произойти в Греции, навсегда останется лишь эпизодом, отдельной деталью великой борьбы между Западом и нами. Ведь не там, на окраинах, будет решаться великий вопрос. Он будет разрешен здесь, среди нас, в центре, в самом сердце того мира на Христианском Востоке, в Восточной Европе, который мы представляем, того мира, которым мы являемся. Его конечные судьбы — это и наши судьбы, и они зависят только от нас; они зависят прежде всего от силы и глубины чувства, объединяющего и роднящего нас.

Повторим же еще раз и не устанем повторять впредь: Восточная Церковь есть православная Империя, Восточная Церковь есть законная наследница вселенской Церкви, православная Империя едина в своем основании, тесно связана во всех своих частях. Таковы ли мы? Такими ли желаем быть? Это ли право стремятся у нас оспорить?

Вот в чем — для умеющих видеть — заключаются все спорные вопросы между нами и западной пропагандой; здесь самая сущность наших разногласий. Все, что не затрагивает этой сущности, все, что в полемике иностранной прессы не связано более или менее непосредственно, как следствие со своей причиной, с этим великим вопросом, не заслуживает ни на мгновение нашего внимания. Все это чистое витийство.

Нам же необходимо глубже и сокровеннее осознать двойной исторический принцип нашего национального существования. В этом единственное средство противостоять духу Запада, сдерживать его притязания и враждебные действия.

До сих пор, признаем это, в тех редких случаях, когда нам приходилось брать слово для защиты от его нападок, мы действовали, за крайне малочисленными исключениями, весьма недостойным образом. Мы чересчур походили на учеников, стремящихся несуразными оправданиями смягчить гнев своего учителя.

Когда мы постигнем лучше самих себя, нам совсем не придет в голову каяться в этом перед кем бы то ни было.

И не надо воображать, что, открыто провозглашая наши права, мы тем самым возбудим еще большую враждебность во мнении Запада о нас. Думать так означало бы совсем плохо знать современное состояние умов в Европе. Существо этой враждебности, повторим еще раз, постоянно используемого недоброжелательного отношения к нам, заключается в абсурдном и тем не менее всеобщем мнении, признающем и даже преувеличивающем нашу материальную силу и вместе с тем сомневающемся в том, что такое могущество одушевлено нравственной и самобытной исторической жизнью. Что же, человек так создан, особенно человек нашего времени, что он смиряется перед физической мощью лишь тогда, когда видит в ней нравственное величие.

На самом деле странная вещь, которая через несколько лет покажется необъяснимой. Вот Империя, беспримерным в мировой истории стечением обстоятельств оказывающаяся единственной выразительницей двух необъятных явлений: судеб целого племени и лучшей, самой неповрежденной и здоровой половины Христианской Церкви.

И находятся еще люди, всерьез задающиеся вопросом, каковы права этой Империи, каково ее законное место в мире! Разве современное поколение так заблудилось в тени горы, что с трудом различает ее вершину?..

Впрочем, не надо забывать: веками европейский Запад считал себя вправе полагать, что в нравственном отношении он единственный в мире, что он и представляет целиком всю Европу. Он рос, жил, старел с этой мыслью, а теперь вдруг обнаруживает, что ошибся, что рядом с ним существовала другая Европа, его сестра, возможно младшая сестра, но, во всяком случае, совершенно законная, одним словом, что он является лишь только половиной великого целого. Подобное открытие представляет целую революцию, влекущую за собой величайшее смещение идей, которое когда-либо совершалось в умственном мире.

Удивительно ли, что старые убеждения со всей силой борются против колеблющей и отменяющей их очевидности? И не нам ли должно прийти на помощь этой очевидности, чтобы она стала неизбежной и непобедимой? Что следует делать для этого?

Здесь я подхожу к самому предмету моей короткой записки. Я полагаю, что Императорское правительство имеет предостаточные основания не желать, чтобы внутри страны, в местной печати, общественное мнение чересчур живо обсуждало очень важные и вместе с тем весьма деликатные вопросы, затрагивающие самые корни национального существования; но какими могут быть доводы, чтобы заставлять себя так же сдерживаться вовне, в заграничной печати? Какие предосторожности должны мы еще соблюдать по отношению к враждебному общественному мнению, которое, при нашем молчании, на свой лад судит об этих вопросах и выносит одно за другим решения невзирая на критику и обжалование, и всегда в самом враждебном, самом противном нашим интересам смысле. Не должны ли мы сами положить конец такому положению дел? Можем ли мы дальше скрывать обусловленные им огромные неудобства? И надо ли напоминать о недавнем прискорбном и скандальном отступничестве, как политическом, так и религиозном... И неужели подобные проявления отступничества были бы возможны, если бы мы добровольно и без необходимых оснований не отдали исключительное право в споре враждебному мнению?

Я предвижу возражение, которое мне сразу же сделают. Знаю, мы чересчур склонны преувеличивать недостаточность наших средств, внушать себе, будто не в силах добиться успеха в борьбе на подобном поприще. Полагаю, что думать так было бы ошибкой; я убежден, что мы обладаем гораздо большими средствами, нежели можно вообразить; даже оставляя в стороне наши внутренние возможности, следует с уверенностью сказать, что нам недостаточно известны вспомогательные силы, которые мы могли бы найти за границей. В самом деле, каким бы явным и часто слишком ощутимым ни было недоброжелательство чужеземного мнения на наш счет, мы недооцениваем того факта, что в состоянии раздробленности существующих в Европе мнений и интересов такое великое и значительное единство, как наше, способно стать влиятельным и притягательным для умов, совершенно утомленных этой предельной раздробленностью.

Мы не вполне ведаем, как там жадно тянутся ко всему, что обеспечивает сохранение постоянства и дает надежду на будущее... как там желают соединиться или даже слиться с чем-то великим и могучим. В нынешнем состоянии умов в Европе общественное мнение, при всей его кажущейся хаотичности и независимости, негласно хочет лишь того, чтобы покориться величию. Я говорю с глубокой убежденностью: основное и самое трудное для нас — обрести веру в самих себя; осмелиться признать перед самими собой огромное значение наших судеб и целиком воспринять его. Так обретем же эту веру, эту смелость. Отважимся возродить наше истинное знамя среди столкновений разных мнений, раздирающих Европу, а тогда отыщутся помощники там, где до сих пор нам встречались только противники. И мы увидим, как сбывается славное слово, сказанное при достопамятных обстоятельствах. Мы увидим, что даже те, кто до сих пор яростно нападал на Россию или тайно интриговал против нее, почувствуют себя счастливыми и гордыми в стремлении присоединиться к ней и принадлежать ей.

Сказанное мною — не есть простое предположение. Не раз люди выдающиеся по своим талантам, благодаря которым они влияют на общественное мнение, давали мне недвусмысленные знаки своей доброй воли и благосклонного отношения к нам. Предлагаемые ими услуги были таковы, что в них не было ничего компрометирующего ни для тех, кто готов оказывать свою помощь, ни для тех, кто согласился бы ее принять. Конечно же, эти люди не собирались торговать собой, они только хотели бы, чтобы каждый из нас не отступал от принятой линии в своих мнениях и последовательно придерживался ее. Главное заключается в том, чтобы скоординировать эти усилия и выстроить их к определенной цели, чтобы поставить различные взгляды и направления на службу постоянным интересам России, сохраняя за их языком всплеск откровенности, без которой невозможно произвести впечатления на умы.

Разумеется, речь не идет о ежедневных мелочных спорах с заграничной прессой по незначительным фактам и подробностям; истинно полезным было бы, например, обосноваться в самой уважаемой газете Германии, иметь в ней авторитетных и серьезных посредников, умеющих заставить публику слушать себя и способных двинуться разными путями, но каким-то единым целым к определенной цели.

Однако при каких условиях удалось бы придать этому состязанию отдельных и до некоторой степени самостоятельных сил общее и спасительное направление? При условии, что на местах будет находиться умный человек, одаренный деятельным национальным чувством, глубоко преданный Государю, многоопытный в делах печати и, стало быть, достаточно знающий поприще, на коем он призван действовать.

Что же до расходов, необходимых для учреждения за границей русской печати, то они могли бы быть совсем незначительными по сравнению с ожидаемым результатом. Если эта идея будет принята благосклонно, я почту за великое счастье положить к стопам Государя все, что может предложить и обещать человек: чистоту намерений и усердие самой безусловной преданности.