|
Ницца. 10—11/22—23 декабря 1864
Друг мой Александр Иваныч! Роковой была для меня та минута, в которую я изменил свое намерение ехать с вами в Москву... Этим я себя окончательно погубил.
Что сталось со мною? Чем я теперь? Уцелело ли что от того прежнего меня, которого вы когда-то, в каком-то другом мире — там, при ней, — знавали и любили, —
не знаю. Осталась обо всем этом какая-то жгучая, смутная память, но и та часто изменяет — одно только присуще и неотступно, это чувство беспредельной,
бесконечной, удушающей пустоты. — О, как мне самого себя страшно!
Но погодите... Я теперь продолжать не в состоянии. — Сколько времени я носился и боролся с мыслию, писать ли к вам или нет... Горе, подобное моему, — это
та же проказа. — И нуждаешься в людях, и дичишься людей. Невольно чувствуешь, что нельзя, не должно, не позволительно приближаться к ним, рассчитывать на
их сострадание, — что есть такие болезни, которые просто отталкивают участие — и должны замкнуться и совершить до конца свой процесс внутри человека...
На этот раз довольно. Продолжать не могу. Голова слишком пуста. Все то, чем за минуту перед этим я, казалось, был переполнен, вдруг как-то иссякло... И
сколько раз это уже со мною случалось. Сколько раз я бросал начатое... Надо на воздух...
На другой день
Друг мой Александр Иваныч, ради Бога, не тяготитесь мною. Вы и при жизни ее мне были дороги и нужны — теперь вы мне необходимы. — Припоминая ваши слова,
перечитывая письмо ваше, понимаю, как безотрадно вы будете поражены, читая эти строки, эти судороги расстроенного, отчаянно больного организма. Знаю, мой
добрый, милый Ал<ександр> Иваныч, не того вы ожидали. — О, я страшно ошибся, отправившись за границу. Нет, если бы Божьему промыслу угодно было, после
этого страшного удара, спасти меня, он взял бы меня — и увел бы в Москву. В Москве только, в этой родственной среде, я мог бы кое-как выстрадать свое горе.
Здешним же моим пребыванием, при этой обстановке, при этих условиях я просто вогнал болезнь внутрь организма и сделал ее неизлечимою.
Вы правы, одна только деятельность могла спасти меня — деятельность живая, серьезная, не произвольная, — но, за неимением подобной собственной деятельности,
уже возможность быть близким, непосредственным свидетелем чужой деятельности много бы меня ободрила и утешила. И вот что, благодаря вам и друзьям вашим,
могло бы мне дать пребывание мое в Москве. Если в это последнее время — буде можно назвать временем мою теперешнюю жизнь, — если были для моей мысли редкие
промежутки чего-то живого, светлого, сознательного, то вашему кругу я ими обязан — чтению всех тех статей Московской газеты, в которых так осязательно
бьется пульс исторической жизни России. — И не для одного меня они были утешением... Странное явление встречается теперь между русскими за границею, как бы
в смысле реакции противу общего стремления, — это сильнейшая, в небывалых размерах развивающаяся тоска по России при первом соприкосновении с нерусским
миром. — Здесь, в Ницце, все, состоящие в свите императрицы, начиная с нее самой, в высшей степени одержимы этим чувством, — и никакое яркое декабрьское
солнце, ни это ясное теплое небо, ни это море, ни эти оливы и померанцевые деревья — ничто не может заглушить чувства чужеземности и сиротства. — И вот
почему здесь «Московские ведомости», как московский благовест, действуют так освежительно и успокоительно на русские нервы. — Передаю вам ощущения наши,
ибо другого, более разумного, более интересного передать не имеется. Ницца все-таки не что иное, как самое живописно-поэтическое, лучезарно-благовонное
захолустье.
Здесь ждут с нетерпением возвращения в<еликого> кн<язя> наследника, который все еще во Флоренции и не может оправиться. — И он также только об одном и
думает, о скорейшем возвращении в Петербург, даже помимо Копенгагена.
Вообще говоря, расположение умов здесь и одаль вовсе не неблагоприятно. Европейское мнение, ввиду совершающихся реформ, особливо в Польше, очевидно,
озадачено. То, чему доселе приписывали одну материальную Силу, оказывается чем-то живым, органическим — мыслящею, нравственною Силою. — Гора не только
тронулась с места, но и пошла, и идет, как человек. — Мера касательно монастырей в Польше еще усилила эти колебания в обществ<енном> мнении, уяснив еще
более, с какими элементами мы ведем войну в Польше. Здесь недавно был новый франц<узский> посол при нашем дворе — мне очень знакомый человек. Он перед
этим был в Петербурге, после 36-летнего отсутствия, и был очень поражен громадным совершившимся у нас переворотом... Он в скором времени будет и у вас в
Москве и очень желает познакомиться с М. Н. Катковым.
Друг мой Ал<ександр> Иваныч, довольно, довольно гальванизировать мою мертвую душу... Воскресить ее невозможно. О, Боже, Боже мой милосердый!.. Пережидаю,
чтобы немножко потеплело у вас на севере, и поздно, поздно в феврале непременно ворочусь в Петерб<ург>, — к ней, к ее детям, к Лёле моей — единственной,
которая мне осталась. Если жизнь кой-как еще возможна, так это при них, — но нет — и они — никто и ничто — и никогда...
На днях буду писать к вам о них, многое, многое... Друг мой Ал<ександр> Ив<аныч>, памятью ее заклинаю вас, не изменяйте ни ей, ни мне... Скажите вашей
жене, что я прошу у нее две строчки. — Только те теперь для меня мои, кого она своими признавала.
При случае напомните обо мне М<ихаилу> Н<икифоровичу>. Он ей также очень, очень нравился. — Господь с вами.
Ф. Тютчев
|