|
Ницца. 2/14 января 1865
Друг вы мой Александр Иваныч. Вчера, рано поутру, первым не радостным приветом Нового года была ваша телеграмма, и в тот же день вечером я отправил по
телеграфу мой отзыв, который в эту минуту, вероятно, и дошел до вас. Теперь спешу письмом пояснить и определить смысл моей депеши. Уже за два дня перед
этим я сообщил по принадлежности выдержку из вашего последнего письма, в котором вы передаете все истязания ваши, всю эту нелепую, недостойную <пытку>,
которой хотят вымучить из вас не признание, а молчание...
Восприимчивость была уже подготовлена, и потому ваше последнее телегр<афное> известие возбудило сильное сочувствие, которое и высказано было мне весьма
положительно... Здесь очень понимают, какое значение имело бы прекращение деятельности М<ихаила> Н<икифоровича>, и, конечно, будет употреблено живое
усердное ходатайство. Удастся ли оно, это другой вопрос, но, во всяком случае, оно может удаться только при одном условии, а именно — чтобы сам М<ихаил>
Н<икифорович> не уступил противнику поля сражения, пока еще есть возможность держаться на нем — а возможность есть... Здесь вот чего бы желали: чтобы свыше
заявлено было кому следует, чтобы до появления устава вас бы оставили в покое, как и было прежде, не входя в дальнейшие объяснения. — Этого внушения, при
некоторой серьезности, было бы достаточно на первых порах... Я знаю, что это еще не разрешит вопроса, не обеспечит вас окончательно, но, по крайней мере,
дало бы вам возможность продолжать борьбу при менее неравных условиях. — Общее положение дел у нас теперь весьма выяснилось... Враждебность к «М<осковским>
ведомостям» не есть случайность, не есть принадлежность той или другой личности; она — логично вытекает из самой сущности дела... Что у нас теперь воочию
совершается?.. Мы видим теперь в России, как все элементы, или нерусские по происхождению, или антирусские по направлению, чуя какую-то им общую беду,
силятся совокупиться в одно целое, в одну разнородную, но кой-как сплоченную массу — для противодействия и сопротивления, — а какая же это общая им
угрожающая опасность?.. Это просто все более и более созревающая сознательность русского начала, которая и обличается тем, что это начало из области мысли
переходит в факты, овладевает факты. — А кто более всех содействовал этому самосознанию русского общества? Кто и теперь служит ему лучшим органом, кто, как
не «М<осковские> ведомости»? Inde irae и весьма заслуженные irae. — Совершившаяся уже коалиция всех антирусских в России направлений есть факт очевидный,
осязательный. Брошюра Шедо-Ферроти была манифестом этой коалиции; в ней, в первый раз, была высказана, как принцип, безнародность верховной русской власти,
т. е. медиатизация русской народности. — «Московские ведомости» воспротивились этому; они не согласились на такое охолощение русского начала... Они озарили
и обличили... С этой минуты противники поняли, что успех сделался несравненно труднее и что им необходимо действовать соединенными силами — viribus unitis.
Вот каким образом в состав этой коалиции вошли, вопреки своей разнородности, и польская шляхта, и остзейские бароны, и петерб<ургские> нигилисты, штатные и
заштатные. Их связывает одно — отрицательное начало, т. е. врожденная или привитая враждебность ко всему русскому... Но и в этом составе, и в этом объеме
они очень все-таки чувствуют, что все их усилия останутся тщетными, пока верховная русская власть не будет на их стороне... Вот где теперь завязка всего
дела... что в этой русской в<ерховной> власти одержит решительный перевес — то ли, что составляет его сущность, его душу, или наносное, пришлое, привитое;
словом сказ<ать>, кто одолеет в представителе этой верх<овной> власти: русский ли царь или петербургский чиновник? Я знаю, благоприятное разрешение этой
задачи не вполне зависит от нас, но мы можем много ей содействовать...
Не подлежит сомнению, что противная сторона для достижения своей заветной цели, т. е. разрыву между царем и Россией, употребит всевозможные усилия, — что
она не преминет при каждом случае воспользоваться каждым увлечением, каждым недоразумением, каждой слабостию данной личности. Русское самодержавие как
принцип принадлежит, бесспорно, нам. Только в нашей почве оно может корениться, вне русской почвы оно просто немыслимо... Но за принципом есть еще и
личность. Вот чего ни на минуту мы не должны терять из виду.
Итак, в данных обстоятельствах вот в чем должна состоять наша главная забота... Дать государю время и возможность вполне уразуметь, вполне прочувствовать,
какою тесною неразрывною солидарностию связано русское слово и русское дело... р<усское> слово в Москве и русское дело в Вильне и в Варшаве, и что никоим
образом нельзя вынуть одно звено из этой цепи, не разорвавши всей цепи. Одной силы вещей достаточно, чтобы совершенно уяснить эту простую практическую
истину. Но сила вещей все-таки требует некоторого времени, — и мы с своей стороны не вправе отказать ей в этом первом и главном условии всякого
совершающегося опыта... И вот почему, добрый мой и милый друг Ал<ександр> Иваныч, мы все, сколько нас ни есть русских в Ницце, с Первого лица и до
последнего, — читатели и почитатели «Моск<овских> вед<омостей>», — мы все верим и надеемся, что это мое письмо найдет еще редакцию этой газеты в честных и
сильных руках М<ихаила> Н<икифоровича>, что он, принесший столько жертв и оказавший столько услуг, не изменит своему призванию и преждевременным, вовсе еще
не нужным отступлением перед неприятелем не погубит своего и нашего дела: претерпевый до конца, той спасен будет...
И прочие известия по случаю Нового года, полученные из Петербурга, — не совсем утешительны. Неожиданно для всех было назначение председателя, но у нас
многое, знаменательное издали, много теряет своего значения вблизи. У нас нередко самое, по-видимому, крупное мероприятие объясняется на деле самыми
мелкими, лично непосредственными соображениями, что, конечно, не лишает историю права перерешать наши решения по-своему и влагать в их пустоту свое
собственное, своеобразное содержание. — Так, верно, было и будет и в этом случае...
О назначении графа Петра Шувалова в Остзейские губернии и о причинах, давших повод к замещению этим русским именем немца Ливена, мы еще ничего обстоятельно
не знаем. Я знаю только от отца нового г<енерал>-губернатора, что немцы готовят его сыну блистательный прием. Стало быть, они опасаются каких-нибудь
существенных реформ. Из Петербурга писали сюда, что последняя довольно серьезная болезнь кн. Суворова вызвана была состоявшимся решением по религиозному
вопросу в смысле, неблагоприятном для остзейских протестантов. — До сих пор мы еще ничего не знаем здесь о судьбе нового устава о печати, внесенного в
Г<осударственный> совет. Ничего хорошего я по этому делу — не предвижу. У большинства наших законодателей нет в отношении к печати, к русской печати, ни
одного здравого, светлого, своевременного, своеместного понятия, все одни глупые страхи и невежественные предположения. Много дельного и верного было
недавно высказано в вашей газете о неприменимости к нашей печати условий иностранных законодательств. Весь этот вопрос о печати поставлен у нас криво и
косо, и я убежден, что для его удачного разрешения следовало бы предоставить его не правительству, а земству.
Здесь толки об энциклике начинают стихать, не подвинувши вопроса ни на шаг. Да, впрочем, он и не разрешим для Запада, который всем своим прошедшим,
тысячелетним прошедшим солидарно связан с Римским папою, и ни тот, ни другой сбросить с себя этого ярма не в состоянии.
Но довольно. Вот вам неск<олько> здешних домашних новостей. Здоровье импер<атрицы> удовлетворительно, здоровье же в<еликого> к<нязя> наслед<ника> очень
медленно, очень туго поправляется. Графиня Блудова усердно кланяется М<ихаилу> Ник<ифоровичу>. Она хотела сама писать к нему. Все здешние русские и, между
прочими, наш парижский посол б<арон> Будберг принимают в его деле самое живое участие, и все надеются, что ему удастся отстоять его. О себе я не говорю.
Мое полнейшее сочувствие к его благородной личности уцелело во мне и под обломками всего моего существования. Помоги ему Господь Бог в его трудном служении,
но — не хочу вас обманывать — для меня все современно живое не имеет уже никакого смысла. Прошлый год убил меня. О, если бы этому удалось похоронить!
Простите, друг мой.
Весь ваш
Ф. Тютчев
|