|
Петербург. 26 апреля
Я так и думал, милая моя Marie, что не вы виноваты в перерыве переписки, а нездоровье ваше, и потому не сердился, а тревожился... и вижу теперь, что
недаром... Очень, очень тяжело мне знать вас и физически страждущей, и нравственно расстроенной. — Но все это письменное сочувствие так вяло и безотрадно —
авось-либо живое слово окажется действительнее.
В будущем месяце непременно явлюсь к вам. Но еще не могу назначить дня моего приезда. Я полагаю, что еще до получения этого письма вы уже виделись с
возвратившимся из Петербур<га> Щебальским и что он кроме известий обо мне сообщил вам впечатления свои, вывезенные им отсюда. Вероятно, впечатления эти — в
Москве еще более, чем здесь — согласуются с тем, что я писал к вам по делу Каткова, которое не перестает занимать всех. — Сочувствие к нему полное. Никто
не допускает мысли, что «Московские вед<омости>» прекратятся. Но все очень искренно озабочены вопросом, каким путем вывести дело из этого затруднительного
положения. — Никто из ему сочувствующих — а их имя легион — не верит, чтобы он сам желал сойти со сцены и в сознании этого желания преднамеренно поставил
вопрос, как он именно поставлен. Это было бы — не говорю непатриотично, но просто несовместно с такою благородною личностью, как Катков. Для выяснения дела
весьма достаточно уже одного — того справедливого раздражения, овладевшего им при виде этого не то бессмысленного, не то злонамеренного противудействия.
Восторжествовать окончательно над этим противудействием было в полной его возможности. Но он сам усложнил задачу, поставивши вопрос таким образом, что
решение его затрогивает и самую личность государя, не при совсем благоприятных условиях. — Как бы то ни было, при теперешних обстоятельствах и настроении
умов — последнее слово должно остаться за Катковым, и так оно и будет... Но довольно.
Есть дело еще важнее и этого, и это дело — вы и ваше здоровье. Обнимаю детей. — Скажите вашему мужу, что я все-таки жду от него неск<олько> слов. Господь с
вами.
Ф. Тчв
|